Светлой памяти создателя Психологического института
Георгия Ивановича Челпанова
В стихотворении "Кремль в буран конца 1918 года" Борис Леонидович Пастернак писал:
За морем этих непогод
Предвижу, как меня разбитого,
Ненаступивший этот год
Возьмется сызнова воспитывать.
Предвидение оправдалось не на один год, а на много десятилетий, которые все сызнова и сызнова воспитывали, применяя весьма и весьма крутые меры. Перманентная революция не получилась, Вместо нее получилось перманентное воспитание, формировавшее опыт страха, навыки выживания, инстинкты самосохранения... Воспитывали (потом "учили" и вещали) не только поэтов; воспитывали всех, в том числе и ученых. Мало этого. Искусство и наука сами должны были выступать в роли воспитателей, при этом их заставляли пренебрегать духовностью, эстетикой, культурой, научностью, здравым смыслом, наконец.
При такой деформации смысла, целей, задач искусства и науки возникает большой соблазн вычеркнуть эти десятилетия из истории, из памяти. Но так не бывает. Эпоха, конечно, не заслуживает панегириков, однако, причем здесь люди? Они всегда заслуживают внимания и памяти. В советское время не было года, когда бы не было великих поэтов, писателей, музыкантов, композиторов, актеров. Были и замечательные ученые, была наука, и есть богатое научное наследие в подлинном смысле этого слова. Наследие нуждается в осмыслении, в означении, в сохранении; оно властно требует развития и приумножения. Амнезия в науке, как и в жизни, к добру не приводит. Уж в этом-то было время убедиться на опыте советской культуры и науки. Справедливости ради нужно сказать, что несмотря на насильственные меры, даже в этом жестоком опыте полная амнезия достигнута не была. Поэтому у нас есть все основания вспоминать положительное, нетленное.
Настоящая книга посвящена российской психологии в основном советского периода Не забыта и современная проблематика. Авторы не брали на себя функцию критиков, хотя и не избегали критики специально. Судить легко, поэтому критиков сейчас достаточно. Некоторым из них уже мало упрекать психологов в цитировании "классиков", в исповедывании (часто вполне искреннем) диалектического материализма. Уже звучат упреки в цитировании вначале развенчанных, а затем и уничтоженных "классиков". Было и это, и ученые за это однажды уже поплатились. Кое-кто жизнью. Давайте устроим им вторую гражданскую смерть?! И вновь придем к амнезии, но теперь не насильственной, а добровольной.
У современной научной молодежи и без того достает скепсиса, а то и нигилизма по поводу отечественной истории, в том числе и истории науки. Дореволюционной науки она не знает, а пореволюционную она не хочет знать или вытесняет. Это наводит на грустные размышления, особенно когда речь идет о психологах. Науку нельзя начать с начала, даже если очень хочется. Она всегда продолжение, традиция: "Всем нам являлась традиция, всем обещала лицо, всем, по-разному, свое обещание сдержала. Все мы стали людьми лишь в той мере, в какой людей любили и имели случай любить. Никогда, прикрывшись кличкой среды, не довольствовалась она сочиненным о ней сводным образом, но всегда отряжала к нам какое-нибудь из решительнейших своих исключений" [Борис Пастернак. Избр. соч в двух томах. Т. 2, с. 139]. Не заслуживает отечественная психология "сводного образа" воспитателя "нового человека", хотя конечно же было и такое.
Не надо забывать, что наука ведь по своей природе "абсурдна". (Может быть, точнее ее следует назвать абсурдистской.) Она имеет право на любую гипотезу. Ей нужны "иррациональные числа", "чистые культуры", "сверхвысокие или сверхнизкие температуры", "сверхпроводимость", "башни молчания", "абсолютная сенсорная изоляция", "tabula rasa", "слепоглухие обязательно от рождения", "факторы по одному". Словом, ей нужно все то, что в реальной жизни не встречается или недоказуемо, но что обязательно нужно вообразить, потом реализовать, потом вернуть в действительность, в жизнь, С этой точки зрения крайне поучительно, что большевики, которые не только в абсурдном, но и в бесчеловечном виде реализовывали свою утопию, постоянно обвиняли науку в том, что она отстает от жизни или она далека от нее. По их критериям наука тем полезнее, научнее, лучше, выше, чем быстрее она догоняет или предвосхищает утопию. Классическим в этом отношении примером является большевистский восторг по поводу Лысенко. Вот уж действительно: "Мы пожнем и посеем и вспашем". По абсурдности с ним может соревноваться лишь идея формирования "нового человека", который по характеристике А. Платонова: "это голый человек без души и имущества, в предбаннике истории, готовый на все только не на прошлое".
Но не все так мрачно. Спустя четыре года (в 1933) тот же Платонов напишет: "Страна темна, а человек в ней светится". Об этом свечении в подсоветской культуре и науке авторы старались не забывать и напоминать о нем читателям.
Как это ни парадоксально, но наука получила шансы на выживание благодаря авторитарности, замкнутости, полной герметичности революционного сознания, истреблявшего у большевиков способность к мышлению. Последнее (действительно последнее) оказалось много хуже религиозного мышления: "При всем разнообразии религиозных воззрений религия всегда означает веру в реальность абсолютно-ценного, признание начала, в котором слиты воедино реальная сила бытия и идеальная правда духа" [С.Л. Франк. Этика нигилизма. В кн. Вехи. Из глубины. М., 1991, с. 171-172]. Вместо всего этого у большевиков доминировали революционная целесообразность и фанатичная вера в абсурдную утопию. Эта вера не только противостояла разуму, но и вызывала патологическую ненависть к интеллекту, к мышлению, к интеллигентности. Главным источником экстаза уничтожения, вирусов ненависти был большевистский вождь, который, если и не отчетливо осознавал, то интуитивно чувствовал, что само мышление, как заметил A.M. Пятигорский, - объективно является провокацией и подстрекательством. Соперники в этом ему были не нужны.
Даже если бы ученые захотели, они не смогли бы в полной мере принять большевистские "правила игры", ужесточавшиеся с каждым годом. Наука, если и не сохраняла "правду духа", то учитывала "реальные силы бытия", она с ними имела дело. Правда духа чаще всего утаивалась. Ученые при всех своих фантазиях, гипотезах вынуждены были непосредственно соприкасаться с той самой действительностью, которая так старательно изгонялась из революционного сознания. И наука выработала постепенно свои правила игры, точнее способы выживания, в ситуации "идеологического общежития" (о них позже). Конечно, были потери, погромы, катастрофы, кризисы, жертвы. Гибли целые направления, в том числе в психологии (психотехника, педология, психоанализ, социальная психология). Но в целом психология выстояла, восстановилась, доказала неистребимость мысли даже в ситуации страха. На нашей науке еще сохраняются "родимые пятна коммунизма". Но в книге - не о них. Российская психология - это не фантом и авторы имеют реальный предмет изложения. Более того, мы имеем все основания гордиться своей "репрессированной наукой", притом нисколько не меньше, чем наши коллеги из цивилизованных стран гордятся своей наукой. Слава Богу, мы, наконец, можем гордиться не "по-советски", а реальными достижениями своей науки, не преувеличивая, но и не преуменьшая их.
Наша книга посвящена памяти профессора Московского университета Георгия Ивановича Челпанова. Он основал Психологический институт, которому ныне исполняется 80 лет. Этот институт до сих пор является Парадным подъездом российской психологической науки. Здесь не место излагать его историю, которая еще ждет своего летописца, но все же уместно напомнить некоторые штрихи. Главным, видимо, был нравственный облик, профессионализм и вкусы основателя института. В институте в разное время работали Г.Г. Шпет, Н.А. Бернштейн, Л.И. Божович, Н.Н. Волков, Л.С. Выготский, Ф.Д. Горбов, Н.Ф. Добрынин, Н.И. Жинкин, А.В. Запорожец, К.Н. Корнилов, А.Н. Леонтьев, А.Р. Лурия, В.Д. Небылицын, В.Н. Пушкин, С.Л. Рубинштейн, Б.М. Теплов, П.А. Шеварев, Д.Б. Эльконин, П.М. Якобсон и многие другие известные российские психологи. А.А. Смирнов, несколько десятилетий возглавлявший институт, по своему благородству был равен Г.И. Челпанову. У многих из них были тесные профессиональные и личные контакты с P.O. Якобсоном, Ю.А. Броннфонбреннером, Дж. Брунером, К. Коффкой, Ж. Пиаже, К. Прибрамом, П. Фресом, Ж. Нюттином и др. Все они в меру своих сил и возможностей старались сохранять традиции, заложенные при создании института Г.И. Челпановым. Низкий поклон им за это. К сожалению, авторам не удалось уделить им в книге того внимания, которого они заслуживают.
В.П. Зинченко